Советско-российское правосудие

                             Из истории:

Эту историю рассказал мне академик Густав Иоганович Наан. Сам факт, разумеется. Схему событий, так сказать. Остальное — дело реконструкции.

                                                       СОН

В Таллинне в одном подъезде жили капитан КГБ и инженер. Они частенько вместе покуривали на площадке и калякали о том, о сем. Дело происходило в 1952 году. Однажды инженер поделился с капитаном удивительным сном: он во всех подробностях видел, как капитан возводит на эшафот товарища Сталина, надевает ему на шею петлю и выбивает из-под ног товарища Сталина табурет.

-Как это тебя угораздило увидеть такую чушь? — изумился капитан. — Да и вообще то был не я.

— Да, конечно же, чушь, дикий сон. Но в том сне был как раз ты, отчетливо помню. Вот в этом же кителе, что сейчас, и сигаретку так же держал. Точно, ты это был.
— Вот что, Коля, забудь ты свой бред, и чем скорее, тем лучше. Дружески тебе советую. И никому свой бредовый сон не рассказывай.
На том и разошлись. Инженер поехал на своей завод, по дороге поражаясь шуткам не ясной для науки природы сна. Капитан поехал в родное заведение, и по дороге его преследовала неотвязная мысль: ну, а как инженер расскажет свой сон кому-нибудь еще? Пойдет слух о его участии в экзекуции, быстро дойдет до начальства. Ты, капитан, знал о сне своего соседа? Скажешь — не знал, а сосед скажет, что мне же первому и рассказал. Скажешь — знал, почему же тогда срочно не доложил? Душевные терзания капитана разрешились при входе в здание республиканского КГБ. Поднимаясь по лестнице, он точно знал, что идет в кабинет шефа с намерением все доложить по форме. Что он тут же доходчиво и сделал. Шеф покрутил головой.
— Да, дело не из приятных. Хреновое дело, капитан. Для тебя.

— Почему, товарищ полковник? Я же все рассказал. Если этот инженер виновен, пусть и отвечает.

— Да хрен с ним, с инженером. Хотя и для него тоже… Он, конечно, фрукт и уж точно ответит. Ты, кстати, почему на него раньше внимания не обращал? Сосед же. А ты с ним чуть ли не каждый день лясы точил.

— А ничего такого не замечал. Нормальный мужик. Выпить любит. Футболом увлекается. Никаких завихрений. Даже коротковолнового приемника нет.

— Он сам, вижу, лучше приемника. То есть хуже. Да…В общем, пиши объяснительную, так, мол, и так. Постарайся в ней толково объяснить, как это ты ухитрился попасть в такой антисоветский сон.

— Так ведь…товарищ полковник, это ж не мой сон. Это его. Я-то тут причем?
— Как причем?! Кто во сне орудовал на эшафоте?
— Это самое…за это пусть инженер отвечает.
— Ладно, ладно, разберемся. А ты пиши пока объяснительную.

Капитан писал все как есть, ничего не таил. Очень ему хотелось в объяснительной как-то сказать, хотя бы намекнуть, что его сосед инженер — личность подозрительная, с антисоветским душком, так что сон его — закономерное следствие его давнего разложения и стремления втайне очернить советскую действительность и, особенно, бросить тень на честных работников госбезопасности. Но как только он начинал формулировать что-то вроде: «Инженер Потапов неоднократно при мне высказывал подозрительные мысли о перебоях в снабжении продуктами и даже намекал на неправильные действия руководства», как сразу его рука как бы застывала в окоченении: а где ты был раньше, когда он высказывал крамолу? Где твоя чекистская бдительность? Капитан Миронов был достаточно смышлен, чтобы понять: это не способ снять с себя подозрения, а даже наоборот. Если инженер давно проявлял нездоровые настроения, а ты с ними мирился, стало быть — сочувствовал. Разделял даже. Тогда и участие во сне становится понятным. Групповщина. Антисоветская организация с планами террора и осуществления такового над высшими лицами партии и правительства.
То, что именно это обвинение начинает вырисовываться, капитан не просто понимал и чувствовал. Он это знал точно, ибо и сам не далее как в прошлом году завершил два дела по террору. Одно дело по поводу замдиректора завода радиодеталей, который пошел в туалет с «Правдой», а уборщица (осведомитель КГБ) обнаружила на гвозде страницу с портретом товарища Сталина, разорванную пополам. Стало быть, вторую половину он использовал страшно сказать как.

Помнится, капитан (впрочем, тогда он был лейтенантом, а капитана как раз и получил за успешное раскрытие того дела) никак не мог подобрать формулировку преступления для этого замдиректора. Начало получалось хорошо: «Создание антисоветской организации с целью проведения террористического акта над высшими лицами партии и государства, выразившееся в…». А вот в чем эти террористические намерения выражались, никак сам не мог выразить. Что тут напишешь в обвинительном заключении следствия? «Использование портрета товарища Сталина для подтирки»? Засмеют свои же коллеги, да и вообще опасно так писать. «Использование портрета товарища Сталина в туалетных надобностях»? Тоже не легче. Неуважение к вождю составляющего «Обвинительное заключение» очевидно. А от неуважения к сочувствию преступнику, а далее к соучастию — один шаг.

Тогда капитан вывернулся ловко. Он сочинил тонкую формулировку: » Создание антисоветской организации с целью проведения террористического акта над высшими лицами партии и государства, выразившееся в глумлении над портретом товарища Сталина, напечатанном в газете «Правда», с одновременной демонстрацией в общественном месте вызывающего поведения по отношению к советской печати».

Начальство, помнится, было очень довольно. А суд был закрытый, так что голубчику не удалось отговориться тем, что он, дескать, не заметил и что вовсе этого не хотел, а только по несчастной случайности… Случайности такого рода, разъяснил прокурор, могут произойти с заскорузлым, неграмотным и политически совершенно темным мужиком из таежной глуши, но не с замдиректора, членом партбюро завода. Да и то с этого мужика спросили бы, сделай он подобное не в нужнике под сосной, где не ступала нога человека, а в людном отхожем месте. В последнем слове наглец- замдиректора сказал, что так как он совершил умысел на покушение не полностью, а только наполовину, ибо полпортрета осталось целым, то просит дать ему полсрока, требуемого прокурором. Только ухудшил, дурак, сочли насмешкой и признаком злостной нераскаянности. Схлопотал замдиректора на полную катушку — 25 и еще 5 по рогам.

Второе дело новоиспеченный капитан сработал совсем легко. Один председатель колхоза и приглашенные им на охоту городские знакомые ни хрена на охоте не добыли, а потом, как водится, сели на полянке выпивать да закусывать и забавы и дурачества ради решили истратить патроны на стрельбу по движущейся мишени. Положили в газету земли для тяжести, скомкали и бросили вверх. И ну палить по свертку. Натурально, это оказалась газета «Правда» (вот далась им «Правда», как будто нет других газет), и, естественно, когда сверток развернули, чтобы проверить, есть ли попадание, увидели портрет, разумеется, товарища Сталина, весь изрешеченный дробью. Надо быть идиотами, чтобы стрелять по газете, по «Правде», ведь там почти в каждом номере — огромная фотография Сталина. А в скомканном виде обязательно дробь прошибет фотографию. Прямо как в оспе, что послужило дополнительным основанием всем им потом всыпать. Конечно, про оспу на суде не говорилось, на фотографиях и портретах оспины на лице вождя отсутствовали, но бывалые люди знали, что на оригинале, на лице товарща Сталина, они есть. Многие виделись с вождем, а от них пошло.
Все охотники на следующее же утро (4 человека) прибежали в КГБ с покаянием и воплями, и каждый доказывал, что не он был инициатором стрельбы и вообще он как раз и не стрелял. В том деле с формулировкой было просто: создание антисоветской организации и подготовка теракта над вождем, с каковой целью под видом охоты был устроен учебный тир со стрельбой по портрету вождя. Газета с изрешеченным портретом была неоспоримой уликой и присутствовала на закрытом суде. И суд всем дал по 25, ибо разобраться в том, кто стрелял, кто нет (все, все не стреляли), кто попал, а кто промазал — было совершенно невозможно. А главное — не нужно.
И вот с таким багажом недавнего опыта капитан Миронов приступил к мотивации злодеяния инженера. Почему инженер увидел во сне именно меня? Идея о том, чтобы обрисовать инженера Потапова как старого антисоветчика, была без дальнейших колебаний отброшена. Что же оставалось? Просто случайность? Инженер чисто случайно увидел именно меня в этой дикой роли палача? Именно меня — случайно?! А почему не кого-то другого? Нет, нет…Именно меня — само это словосочетание — конец. «Именно меня» не может быть случайным. Просто «меня» еще может, а «именно меня» — нет.
Час, отпущенный на составление объяснительной, истекал. И тут капитана осенило. Описав все, что рассказал о своем сне инженер, капитан твердо закончил: «Утверждение, что отвратительный тип из сна Потапова, проводивший казнь над Великим Вождем и Учителем (капитан не решился назвать великого вождя по имени) — это я, является вымыслом чистой воды. Злобная выдумка Потапова является местью мне за то, что я (здесь капитан сначала хотел написать «соблазнил его жену», но быстро смекнул, что сам дает на себя материал для аморалки, и написал иначе) не обращал внимания на его жену. А может быть, у него не все в порядке с головой. В любом случае, нужно выяснить, кого на самом деле видел Потапов в своем антисоветском сне. Зная Потапова как соседа по площадке, я мог бы взять на себя установление члена террористической организации из сна Потапова, учитывая успешное раскрытие мной двух предыдущих сходных заговоров».

Капитан вытер лоб. Вроде бы удалось выкрутиться. В кабинет вошел полковник:
-Ну как, написал?
Капитан молча протянул лист. Полковник также молча быстро пробежал его глазами.
— Конец ты хитро придумал. Передать дело для расследования тебе. Хитро. Да. Только о деле твоем уже знает начальник управления. И он дал указание — впредь до выяснения обстоятельств дела отстранить тебя от работы. Так что сдай удостоверение, личное оружие и… Побудешь несколько дней здесь, в комнате для подследственных. Кормить будут из нашей столовой.

— Так я, это… арестован?
— Да нет же. Что ж ты азы забываешь. И ордера-то на арест нет. Просто служебное расследование.
-Так ведь при служебном не отбирают удостоверения и не поселяют здесь!
— Дело твое, понимаешь, особое. Сам понимать должен.
На следующий день между капитаном и инженером провели очную ставку. Проводил сам начальник управления генерал КГБ Анисимов в присутствии полковника Сидоренко. И еще был кто-то в штатском, как потом выяснилось, майор Рыбин из личной охраны Сталина.

Генерал был строг, говорил отрывисто.

— Гражданин Потапов, вы уверены, что в своем антисоветском сне видели именно капитана Миронова?
— Уверен.
Капитан сжался — генерал произнес то самое роковое словосочетание «именно капитана Миронова». То есть — «именно меня»
— Капитан Миронов, как вы можете объяснить свое присутствие в этом преступном сне?
— Это был не я, товарищ генерал.
На «товарищ» генерал Анисимов нахмурился, но не возразил.
— Гражданин Потапов, капитан отрицает свое присутствие в вашем преступном сне. Попробуйте вспомнить, может быть, то был не капитан?
— Да нет же, капитан, точно помню. Я и сам еще поразился. Такая чертовщина приснилась.
— Если бы чертовщина. Так…
Генерал задумался. Ему на помощь пришел полковник Сидоренко, который до того сидел молча.
— Вот что, гражданин Потапов. Вы делаете сейчас очень ответственное заявление. Если выяснится, что в вашем отвратительном сне участвовал не капитан Миронов, то вы ответите не только за составление заговора, но и за подрыв государственных основ, за очернение советской действительности и за клевету на органы безопасности. А также за сокрытие вашего настоящего соучастника. Советую вам еще раз все взвесить.
— Това…гражданин начальник, я же хорошо помню… Никакой клеветы. Это же просто сон. Дурацкий. Я же еще тогда капитану сказал, вот, мол, какой дурацкий сон приснился. Это ж не на самом деле. Какой же здесь заговор? Ни сном ни духом…
— Вот как раз сном, гражданин Потапов, именно сном, — это подал голос человек в штатском, а на самом деле майор из охраны товарищ Рыбин. — Это у вас был умысел на совершение теракта. Уж не беспокойтесь, мы до теракта не допустим, мы таких, как вы и ваши сообщники, ликвидируем на стадии умысла. И если вашим сообщником был не капитан, то кто? Отвечайте!
— Да капитан был, капитан, вот ей-Богу…То есть он не сообщник, а просто во сне он был. А я в том сне вообще не участвовал, меня и на месте казни не было. Только капитан и был, а рядом — никого.
— Разрешите, товарищ генерал, — аж подскочил капитан, — мне ли не знать, что то был не я. Я именно в ту ночь спал в своей квартире, в кровати с…с одной девушкой, я ее назову. Она может подтвердить, что то был не я, потому что я был в это время, в ту ночь, спал с ней. И пусть ответит, где же он сам был во время казни? Говорит, что не был — а откуда тогда знает, что там происходило и что там был якобы я?!
— Ну что скажете, гражданин Потапов?!, — генерал приподнялся.
— Так ведь…это ж мой сон, а не его. Откуда он может знать, был он в моем сне или нет?! Говорю вам — то был он. Никаких сомнений. А меня там не было. Я только видел сон, но во сне не видел себя, а только его. Знаете, как в кино — вижу, а сам в фильме не участвую.
— Будет, будет вам кино. Театр тебе будет. За чтение или просмотр антисоветчины знаете, что полагается? — и встав, генерал продолжал, — что ж, капитан, очная ставка не в вашу пользу. Отпираться не имеет смысла. Назовите письменно фамилию и адрес вашей… знакомой. Видимо, тоже соучастница. Что же касается этого…Потапова, то с ним тем более все ясно, суд определит меру наказания.

— Товарищ генерал, — встрепенулся капитан, усмотрев в последних словах слабую надежду, — разрешите обратиться к товарищу полковнику. (Тот кивком разрешил). Разрешите доложить, товарищ полковник. Вы же меня знаете по совместной службе. Ну разве ж я когда либо был замешан в чем-то похожем? Никогда никто ни в каких снах меня не видел. Ни в чем таком подобном не был замешан. Вот разве вы меня когда-либо видели во сне?

— Вот что, капитан, вы меня в свои дела не впутывайте. Ничего общего с вашими снами я не имел и иметь не хочу.
— Товарищ полковник! Товарищ генерал! Это ж не мой сон. Это — его. Я тоже не хочу иметь ничего общего с его сном.
Генерал нехорошо улыбнулся.
— Не хотите, но имеете. Был такой буржуазный психолог Фрейд. Наша марксистская наука в целом его не признает, но кое-что он заметил верно. Когда у человека есть какие-то тайные желания, в которых он боится признаться даже самому себе, то эти его желания проявляются в его снах. Так что умысел — налицо.
— Товарищ генерал…
— Я вам больше не товарищ. Попрошу обращаться «гражданин начальник» .
— Гражданин начальник! Умысел был у Потапова, он свои желания во сне проявил. Он, а не я!
— Ошибаетесь, гражданин Миронов. Мы знаем побольше вашего Фрейда. Потапов ведь видел во сне вас, а не кого-то другого. Думаете, случайно? Значит, в его сознании, или, по Фрейду, в подсознании, вы таились именно с такими вот качествами. С качествами злобного врага, антисоветчика, пробравшегося в органы с преступными целями. И эти свои свойства в своих антисоветских разговорах, в шуточках да анекдотцах вы, даже и помимо своего желания, передали сознанию-подсознанию Потапова. А он и сам всей своей антисоветской сущностью давно был готов все это воспринимать. Потому и сны такие смотрел. Но органы не дремлют! Вы, товарищ майор (генерал подобострастно повернулся к Рыбину), можете смело доложить товарищу Сталину, что органы беспощадно отсекут свои загнившие члены. Уведите арестованных.

Суд приговорил обоих к 25 годам по статье 58, пункт 8 — террор, через статью 19 (подготовка через намерение) и пункт11 — создание антисоветской организации для подготовки террористического акта. Приговор удивительно мягкий, учитывая два страшных пункта 58-й статьи. Но был конец 1952-го года, в органах и прокуратуре бродили какие-то смутные слухи. На XIX съезде Сталин не выступал с отчетным докладом. И не назывался более генеральным секретарем. И Политбюро переименовали в Президиум ЦК, а славную ВКП (б) — в КПСС. Все это было странно и настораживало.

Дело же Миронова и Потапова тоже было странным. Необычным. Потому они и отделались легко — всего 25 годами лагерей.
В 1954 году они оба, в один и тот же день, были реабилитированы «за отсутствием состава преступления». И с чистой совестью вышли из Джидинских лагерей (в Бурят-Монголии) на свободу, поселившись в тех же самых квартирах. Но более никогда не рассказывали друг другу сны и вообще между собой не разговаривали.
Советский хэппи-энд.

МАШИНИСТ

Как-то пропала жена у машиниста паровоза, который водил его на участке Минск—Орша. Была и исчезла. Машинист неделю не был дома. Приехал — в квартире никого нет. Не первый раз. Она и раньше куда-то скрывалась на неделю-две. То к родне, то к подругам. Дружбы, тем более любви между супругами давно не водилось. Особой вражды — тоже. Жили как не слишком знакомые соседи. Нет, так нет. А есть — тоже хорошо. Это если как соседи в другой квартире.

Но вот соседям машиниста по коммунальной квартире, которые давно стояли в очереди на расширение, было совсем не все равно. Они как раз полагали, что когда жены машиниста нет — это очень хорошо. Даже замечательно. Соседи написали донос в милицию о том, что машинист во время ночной ссоры зарубил жену топором, сделал расчлененку, запихал окровавленные куски тела в большой чемодан и сжег тело несчастной жертвы в паровозной топке по дороге в Оршу.

На следующий день утром в дом к машинисту пришли двое следователей и участковый. После обыска увезли его с собой.

Разговор начал первый.

— Где жена?

— Хрен знает. Уехала.

— Куда?

— Хрен знает. К своим родителям, наверное.

— Адрес?

— Мой?

— Твой мы и так знаем. Пришли по нему. Адрес ее родителей.

— Хрен знает. Я с ними в ссоре.

— Так. Интересно. Топор есть?

— Хрен знает. Раньше был.

— Когда это раньше? Вчера?

— Нет, когда в деревне жил. А когда в город переехали, не взял. Хрен знает, зачем он здесь.

— Ну, зачем… — это вступил второй следователь. — Зачем, говоришь. Да вот, к примеру, жену убить.

— Какую жену?

— Да твою жену, какую же еще, что ты ваньку тут валяешь!, —  крикнул, не сдержавшись второй.

— Да хрен знает, что вы такое говорите! Жены уже неделю как нет.

— Откуда же ей взяться, если ты ее зарубил топором как раз неделю назад.

— Да на хрен она мне сдалась?! У меня и топора-то нет.

— Ладно. А где чемодан?

— Какой чемодан?

— Большой. В котором ты труп вынес и доставил его на паровоз.

— Большого нет. Только маленький есть, с которым я в рейсы езжу. Туда никакой труп не влезет. Разве что кошки.

— Нет, говоришь… — снова вступил в беседу первый с максимальной для него язвительностью. Может, у тебя и паровоза нет?

— Да это, как его… паровоз есть. А большого чемодана нет.

— А знаешь, почему у тебя нет большого чемодана?

— Так и не было.

— Был-был. А теперь нет. Потому что ты его разломал и частями сжег в топке! А перед тем сжег там труп жены!

— Да на хрен это дело Ничего не сжигал. Кто вам такую чушь рассказал?!

— Ты на вопросы отвечай, а не задавай. Топор куда девал?

— В деревне оставил. Десять лет назад.

— Убил неделю назад, а оставил десять лет назад?

— Не убивал никого! На хрен такое дело! А про чемодан и труп можете спросить у моего помощника по бригаде. Мы же вместе в будке ездим. Он подтвердит, что ничего не сжигал.

— Спросим-спросим. Небось, соучастник. Или дружка прикрывать будет. То есть, чем больше он будет отпираться, тем яснее станет твоя вина. Понял? Вот и с топором так. Если бы ты показал, где спрятал топор, мы проверили бы его на анализ. Нет на нем крови — значит, может, и не убивал. А нет топора — верная улика. Мы вот все обыскали — не можем найти. Знаешь почему? Потому что ты его выбросил по дороге в Оршу. Когда проезжал мимо какого-нибудь пруда. Размахнулся — и выбросил подальше в окно. Вот и нет у тебя топора. А это — самая главная улика.

— На хрен такие улики! Что у меня нет топора — это улика?!

— Верно сечешь. Сразу видно рецидивиста. Ты думаешь, кинул топор в озеро так и концы в воду? Шалишь, братец! Тем, что у тебя нет топора, ты как раз себя и выдал. Человек, который никого не убивал топором, не станет его выбрасывать или прятать. Так поступает только отпетый уголовник. Матерый убийца. Ладно, допустим, мы тебе хотим поверить. Очень хотим. Но… Ты тоже нам помоги. Говори, где топор?

— Нету топора! Нет его! Уже десять лет как нет. На хрен мне он сдался!

— Ну вот. Закоренелый преступник, а? — это первый следователь обратился ко второму. Тот сразу же согласился энергичным кивком головы. И продолжил:

— Конечно, закоренелый. Не только топор выбросил, но и чемодан сжег. А это — вторая улика. Ведь смотри: если бы ты не тащил труп жены в чемодане, то какой смысл тебе был бы его сжигать? Тогда чемодан стоял бы себе спокойно в кладовке и все. А его там нет. И нигде нет. А ты говоришь, что и не было. Никогда не было чемодана! Ну, кто поверит в такую ахинею? Как это может быть, чтобы у хозяйственного мужика, еще и семейного, не было чемодана? Ни чемодана, ни топора? Сам говоришь, жена часто уезжала. Значит, был чемодан!

— Большого не было. А ездила она с сумкой.

— Как ты сказал? Не было большого чемодана?! Смотри, как это у тебя все гладко выходит. Зарубил жену топором — сразу топор исчез. Нес труп в чемодане — и чемодан после этого исчез! Ладно, можно поверить, что у тебя по отдельности нет топора. Или чемодана. Но когда и топора нет, и чемодана нет, и жены нет… Ты сам-то понимаешь, что таких совпадений в природе не бывает? Что это все только специально можно подстроить!

— Не подстраивал ничего. Я понимаю, что все это подозрительно. Но я правду говорю. А откуда вы знаете, что жену убили?

— Молодец, начинаешь потихоньку колоться. Конечно, все у тебя не просто подозрительно, а совершенно явно. Откуда узнали — это наше дело. Жену убили, и ты это узнал даже раньше нас. Сам и убил.

— Не убивал, — очень твердо сказал машинист. — Вот что хотите делайте, а не убивал!

— Не убивал. Так. Так-так, очень тихо откликнулся первый. И вдруг рявкнул:

— Где топор и чемодан, с-с-скотина?!

Машинист аж подпрыгнул и выпучил глаза. И вдруг прошептал:

— Не знаю. Хрен его знает.

— Ну-ну. Не знаешь. А ты подумай лучше. Вспоминай, вспоминай!

— Не помню, начальник. Ей-богу. Правда. Не убивал я. Ну, поверьте. Не убивал. Ну, на хрена мне ее убивать?

— Ты скажи: он не убивал! Вот ведь лепит горбатого, а? То у него не было топора и чемодана, то он не помнит где они. То есть — были. Были и топор, и чемодан. Только вот не помнит, где они теперь. Начал хвостом крутить. Ты лучше подпиши признание. Оформим как явку с повинной. И тогда получишь свою десятку. И все. За хорошее поведение скостят. Через пять лет выйдешь. А нет — пиши пропало. Будет тебе вышка. Улики неопровержимые. Топора нет. Чемодана нет. К тому же у нас есть свидетельские показания соседей, которые слышали, э-э-э…

Второй помог:

— И видели, как ты убивал.

Машинист икнул.

— Как это… видели?

— Да вот так они пишут. Видели, мол. А уж слышали — точно.

— Вот ведь какие гады, все врут! Не убивал я, начальник!

— Так все говорят. Не убивал, не грабил, не крал. Суд верит не этой болтовне, а уликам и свидетельским показаниям. А в твоем деле против тебя и улики, и свидетельские показания. Ты подумай сам: всё против тебя. Если ты пришел с повинной, то мы еще напишем специальное ходатайство, что ты активно содействовал раскрытию преступления. Сотрудничал со следствием. Помог раскрытию еще ряда преступлений. Пойдут навстречу, дадут каких-то пять лет. Через два года — на свободе.

— Даже через один.

— Точно. А то и через полгода.

— Нет, но я же не убивал: как же я могу взять на себя?

— Мужик, это ты старую песню запел. Никого не интересует, чтo ты думаешь по этому поводу. Интересуют только улики. А они против тебя. Не признаешься — вышка. Признаешься совсем другое дело.

— Конечно, совсем другое. Второй наморщил лоб и стал загибать пальцы:

— Вот смотри: ты пришел сам, с повинной. Следствию помогал. Раскрыл другие преступления.

— Какие другие? Я же ничего о других не знаю!

— Не волнуйся. Ты поможешь нам, мы — тебе. Сами подскажем, а запишем как твои показания. Понял? Теперь слушай дальше. Вот загибаю третий палец. Мы тебе оформим убийство в состоянии аффекта. Знаешь, что это такое?

— Ну, как бы красиво. Эффект такой.

— Что-то в этом духе. Напишем, что ты был очень нервный и взволнованный. Что она тебе изменяла, вот ты в этом аффекте ее и похерил. Что ты не виноват совсем. И тогда тебе только условно дадут года два. Будешь жить, как и раньше. Она изменяла, а ты не сдержался. Сколько раз, мол, предупреждал, а она опять за свое. Изменяла ведь?

— Ну. Хрен ее знает.

— Ведь за измену можно и убить, а? Про Отелу слышал?

— Слышал.

— Можно убить за измену?

— Можно.

— Вот видишь, ты все правильно понимаешь. Подписывай здесь.

— Так ведь я… это… вроде ж не убивал. По-настоящему.

— Мы и говорим, что ты убил не по-настоящему, а так, в состоянии аффекта. Как бы в беспамятстве. Это и убийством-то не считается. Она сама виновата. А ты не виноват. Ну вот: ты не виноват, а нам помог. Раскрыл еще два убийства. Тебе ничего не будет. Тебя полностью оправдают. Подписывай. А нет — то конец. Кранты. Вышка.

— Но как же, ведь я же…

— Ты же, он же… Подписывай, тебе говорят. Ну что, ты такой тупой? Если ты нам поможешь, то еще и за жертву сойдешь. Она над тобой издевалась, мучила, изменяла. Довела тебя. До аффекта этого. Ты сам к нам пришел, все раскрыл. Помог следствию. Мы представим тебя к награде. И вот сразу, как подпишешь, оформим тебе отпуск в наш санаторий МВД. Выбирай: не подписываешь — получаешь вышку, подписываешь — едешь в санаторий. Давай-давай. Не тяни, а то потом поздно будет. Локти начнешь кусать. Да поздно. А подпишешь — сразу в санаторий.

Как бы в трансе машинист поднес руку к протоколу. Она дрожала. Тяжело вздохнул:

— На хрен всё!

В полном тумане стал выводить каракули. Буквы прыгали, глаза заволокла пелена. Упавшая капля размазала конец закорючки…

* * *

В день приведения приговора в исполнение — и не только в тот же день, но и в тот же самый час — управление исполнения наказаний получило срочную телефонограмму: немедленно остановить исполнение приговора, так как жена машиниста вовсе не убита — она уехала в Душанбе и живет там у своих родителей. Ответ был получен по запросу казенного адвоката (который сделал его на всякий случай) в адресный стол города. Ответ долго кочевал по инстанциям, пока попал к адвокату, который добился личного приема у генерального прокурора. Дежурный офицер управления с телефонограммой прокурора бежал в подвал. Он услышал выстрел за пять секунд до своего финиша и успел увидеть падающее тело машиниста.

  Из будущего.

Защитник пришел к прокурору и между ними состоялся такой диалог.
Защитник (З): Мой клиент до сих пор не знает, в чем суть предъявленных ему обвинений. Я тоже не знаю. Не могли бы вы мне об этом рассказать?
Прокурор (П): Не мог бы.
З. Почему?
П. Ну, вы ведь должны быть в курсе, что существуют столь ужасные преступления, что о них никто не должен знать.
З. Как никто?
П. Так. Они идут по категории высшей государственной опасности. И секретности. Их огласка означала бы разглашение гостайны номер один.
З. Простите, не понимаю. Но вы же вот знаете об этом преступлении моего подзащитного.
П. Ничего подобного. Я по своей должности не имею права этого знать. Ни я, ни кто-либо другой.
З. Да в чем же тут опасность-то для государства?
П. От вас, от юриста после школы КГБ, я не ожидал такого вопроса. Очень просто: если о таком преступлении будет знать хоть кто-то, то имеется возможность его повторить. Иначе говоря, знание об этом преступлении есть его скрытая пропаганда и как таковая подлежит суровому наказанию. И вообще применим меру пресечения.

З. Да, я как-то не подумал. И что за мера пресечения?

П. Так пресечем, что не проболтается. Не успеет. У нас мораторий на смертную казнь, но в «Черном дельфине» такой не заживется. Да-с. В первый же день отбросит коньки, копыта, костыли. Склеит ласты.

З. Пожалуй, вы правы. Но все же есть один процедурный вопрос. Как быть с доказательствами? На кого ссылаться в суде? На каких свидетелей? Вроде нужно на тех, кто знает о преступлении, не так ли? Ну, чисто формально. Хотя… можно ведь провести закрытый процесс. Никто не допущен, и баста. Никто ничего не узнает.

П. Э, батенька, вот тут мы вас и поправим. Как это никто? А вот вы там будете, к примеру. Потом судья, или , не дай бог три судьи, или уж совсем ужас — присяжные. Секретарь суда. Охрана. Вот они и будут знать. Что же мы их потом всех по нож должны отправить, что ли? Мы бережем людей, наши кадры.

З. Тогда как же проводить судоговорение? Состязательность сторон… Где же главный свидетель?
П. А главный свидетель — это как раз подсудимый. Уж он-то точно знает, какое преступление совершил. Вот его показания и будут в основе приговора.

З. А если он все будет отрицать? Да он, собственно и отрицает. Говорит, что никаких преступлений не совершал.

П. Вот! Вот на этом он и попадется. Всем известно, что закоренелые преступники всегда отрицают свои преступления. Полная несознанка. Иначе говоря, чем больше он отрицает свое антигосударственное деяние, тем больше в нем признается. Его несознанка и есть доказательство главного свидетеля о совершении злодеяния. Он будет покаран и вместе с тем не сумеет распространить сведения об ужасном государственном преступлении. Никого не сумеет увлечь на свой гибельный путь.

З. Ваша логика безупречна. Но… коллега. Что если я, пусть не я, а другой адвокат, все же поговорит по душам со своим клиентом и убедит его дать признательные показания? Ну, знаете, признание, раскаяние, смягчение участи… Как тогда пойдет процесс?

П. Он так никогда не пойдет. Как только подсудимый начнет давать признательные показания, он тут же будет лишен слова. За попытку раскрыть государственную тайну. Так что выйдет не смягчение, а утяжеление наказания. Хотя куда уж тут утяжелять… К тому же нам не нужны ни его признания, ни его раскаяние. Впрочем, в моей практике таких случаев не было. Да и не может быть. Как он может в чем-то признаваться, если не имеет понятия о сути предъявленных ему обвинений? Важно лишь признание им себя виновным. А он будет это всячески отрицать, тем самым подтверждая свою виновность.

З.Спасибо. Я восхищен.Мне кажется, вы после Солона сделали самый большой вклад в теорию дознания. Не сравнить с этим меньшевиком Ягуарычем Вышинским с его средневековым «признание — царица доказательств». Нет, не признание, а всяческое уклонение от признания — вот настоящая царица доказательств.
Вы мне этой краткой беседой дали больше школы КГБ. Думаю, что я стану лучшим адвокатом страны. Вместе с вами мы защитим всех невинных.

Screenshot_325

(Эпилог к «Процессу» Кафки).

ПОДСУДИМЫЙ: Я не понимаю, в чем я виноват?

СУДЬЯ: Вам уже разъяснили, что Ваши действия подпадают под статью о государственных преступлениях.

— Но сообщите, какие именно преступления Вы имеете в виду?

— Это невозможно из соображений государственной тайны.

— Не могу ли я узнать формулировку статьи, которая мне инкриминируется?

— Исключено, ибо Вы проходите по закрытой статье, сама огласка которой представляла бы государственное преступление.

— Но должен же я знать, в чем обвиняюсь?!

— Подсудимый ! Кроме закрытой статьи о государственных преступлениях, Вам сейчас предъявляется статья о попытке разглашения государственной тайны.

— Я ни в чем не виноват!

— Поясняю, что Вы обвиняетесь по двум статьям — по статье о государственных преступлениях и статье о попытке разглашения сведений о них. Признаете себя виновным?

— Я не могу считать себя виновным в том, что мне не известно, и я не могу понять смысл обвинения, если не знаю, о чем говорят предъявленные мне статьи.

— А разве Вам неизвестно, подсудимый, что незнание законов не освобождает от ответственности за их нарушение?

— Это мне известно, но я прошу сказать, в чем я виноват?

— Подсудимый! Несмотря на неоднократные предупреждения о секретном и закрытом характере предъявленных Вам обвинений, Вы продолжаете делать попытки давления на суд в целях нaшeгo злоупотребления служебным положением для выдачи государственной тайны Вам и оказываете сопротивление представителю власти при исполнении им служебных обязанностей, что является нарушением еще двух законов. Это усугубляет Вашу вину.

Дело абсолютно ясное. Объявляется приговор, который настолько секретен, что за само знание о нем подсудимый

ПРИГОВАРИВАЕТСЯ УЖЕ БЕЗ ПРАВА НА  ПОСЛЕДУЮЩУЮ АПЕЛЛЯЦИЮ НА ПОСМЕРТНУЮ РЕАБИЛИТАЦИЮ.

ПРИЗНАНИЕ

— Подследственный, ваше имя?
— Эмиль Тульбович.
— Вам предъявляется для опознания вот этот череп. Вы знаете, кто это?
— Не знаю.
— Но вы узнаете человека, которому он принадлежал?
— Не узнаю.
— Запираться бессмысленно. У нас есть показания участника преступления, что это череп убитого подростка примерно 13 лет, пионера. Его череп был найден на городской свалке вместе с обрывком красной ткани на шейном позвонке. От галстука. Как имя убитого?
— Я не знаю, кто это.
— А вы свое имя помните?
— Да, я его сразу назвал.
— А имя вот этого черепа вы, значит, забыли?
— Не забыл, а никогда не знал.
— Да-аа—ааа. Отказ от чистосердечного признания усугубляет вашу вину. Вы знаете о том, что чистосердечное признание облегчает следствие?
— Знаю.
— Ну и что скажете? Имя пионера, сука!
— Не знаю. Я только сейчас от вас услышал, что он пионер.
— Так, уже хорошо. Значит, ты признаешь, что убитый подросток был пионером.
— Признаю.
— Кто его убил?
— Не я.
— А кто?
— Неизвестно.
— Еще раз внимательно посмотрите на улику. Кто это?
— Это… это череп.
— Смотри в глаза. Да не в мои. В черепа. Кто это?
— Это… Это подросток 13 лет, пионер.
— Его имя?
— Э-эээ-ээ…
— Ну!!! На кого он похож?!
— Никак не могу вспомнить, на кого он похож. Вроде где-то видел. Давно.
— Ну-ка, посмотри в зеркало. А теперь снова на череп. Что скажешь?
— Что-то знакомое. Где это я его видел?
— Да как же где, если я его только что предъявил тебе для опознания. Ну?
— Да, я признаю, что я его видел.
-То есть, знаешь, кто был убитый?
— Вроде бы… Но я могу ошибиться.
— А я поправлю. Вилять и юлить бесполезно. Это твой череп. Когда черепу было 13 лет ты убил пионера на городской свалке. Впрочем, ты это знаешь лучше меня. Так что сходство не случайно.
— Как странно… Но я же вот жив.
— Да уж. А вот тот пионер мертв. Убит. Тобой. И улика неопровержима. Вот череп. Ты же не будешь отрицать, что он перед тобой?
— Не буду.
— Очень хорошо. Вот тут в протоколе подпиши признание. Завтра продолжим допрос, и ты нам расскажешь все детали злодеяния. Когда, за что, зачем и чем убил. И где спрятал труп. Когда мы найдем по твоему признанию останки, то предъявим вам для опознания череп. В ваших же интересах будет все чистосердечно признать. Уведите арестованного.

P.S. Сходство черепа с реальным персонажем, ныне здравствующим Эмилем Тульбовичем случайно.